«Что касается знакомства с музыкантским миром Парижа, то это именно и было бы для меня самое ужасное. Любезничать, подлизываться, знакомиться со всякою сволочью, — это-то и есть то, что так противно моей натуре. Гордость проявляется в людях различно. Во мне она проявляется тем, что я избегаю всяких столкновений с людьми, которые не сознают моих достоинств или не знают их. Для меня невыносимо стоять скромно перед каким-нибудь Сен-Сансом и чувствовать на себе его покровительственный взгляд, когда в глубине души я считаю себя на целую альпийскую гору выше его. В Париже моё самолюбие (которое, несмотря на мою кажущуюся скромность, огромно) на каждом шагу страдало бы ужасно именно вследствие всяких встреч с разными знаменитостями, которые ко мне относились бы свысока. Навязывать же им мои творенья, лезть к ним, стараясь доказать, что я чего-нибудь да стою, — этого я не умею. Наконец, положим, что вследствие ухаживаний, приставаний я бы добился, что разные тузы удостоили бы меня своего внимания, — что же бы из этого вышло? На всемирной выставке будет так много всякого народа, так много всяких интересов, что моя скромная особа потонет в этом океане. Уж если показывать себя Парижу, то никак не на выставке, где, кроме меня, налезет миллион разных козявок, алчущих славы и известности»

∾

«Вы спрашиваете меня, есть ли определенная программа этой симфонии? Обыкновенно, когда по поводу симфонической вещи мне предлагают этот вопрос, я отвечаю: никакой! И в самом деле, трудно отвечать на этот вопрос. Как пересказать те неопределённые ощущения, через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая по существенному свойству своему изливается посредством звуков, подобно тому как лирический поэт высказывается стихами. Разница только та, что музыка имеет несравненно более могущественные средства и более тонкий язык для выражения тысячи различных моментов душевного настроения. Обыкновенно вдруг, самым неожиданным образом, является зерно будущего произведения. Если почва благодарная, т. е. если есть расположение к работе, зерно это с непостижимою силою и быстротою пускает корни, показывается из земли, пускает стебелёк, листья, сучья и, наконец, цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные условия. Все остальное делается само собою. Напрасно я бы старался выразить Вам словами все неизмеримой блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьётся, едва успеваешь намечать эскизы, одна мысль погоняет другую... Иногда посреди этого волшебного процесса вдруг какой-нибудь толчок извне разбудит от этого состояния сомнамбулизма. Кто-нибудь позвонит, войдёт слуга, прозвонят часы и напомнят, что нужно идти по делу... Тяжелы, невыразимо тяжелы эти перерывы. Иногда на несколько времени вдохновение отлетает. Приходится искать его, и подчас тщетно. Весьма часто совершенно холодный, рассудочный, технический процесс работы должен прийти на помощь. Может быть, вследствие этого и у самых великих мастеров можно проследить моменты, где недостаёт органического слепления, где замечается шов, части целого, искусственно склеенные. Но иначе невозможно. Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением и которое я сейчас пытался описать Вам, продолжалось бы беспрерывно, — нельзя было бы и одного дня прожить. Струны лопнули бы, и инструмент разбился бы вдребезги! Необходимо только одно: чтоб главная мысль и общие контуры всех отдельных частей явились бы не посредством искания, а сами собой, вследствие той сверхъестественной, непостижимой и никем не разъяснённой силы, которая называется вдохновением»